Собрание сочинений. Т.11. Творчество - Страница 22

— Смотрите-ка, пожалуйста, — продолжал Сандоз, — печка у него схвачена довольно точно.

Шэн, ничего не отвечая, торжествующе захихикал себе в бороду, и все лицо его как бы осветилось солнцем. Окончательная глупость его покровителя, который довел приключение несчастного Шэна до полного абсурда, состояла в том, что, вопреки подлинному призванию Шэна — резать по дереву, буржуа направил все его усилия к живописи; Шэн писал, как каменщик, обращая краски в месиво, умудряясь загрязнить самые светлые и прозрачные тона. Однако при всем неумении его силой была точность, из-под его рук выходил тщательно отработанный наивный примитив; он стремился верно воспроизвести детали, в чем сказывалась ребячливость его существа, едва оторвавшегося от земли. Рисунок печки, съехавшей в перспективе набок, был сух, но точен. Однако написана она была мрачно, красками цвета тины.

При виде этой мазни Клод был охвачен жалостью, и, столь строгий к плохой живописи, здесь он нашел уместным похвалить художника:

— Да, про вас нельзя сказать, что вы притворщик! Вы по крайней мере пишете так, как чувствуете, ну что ж, и это хорошо!

В это время открылась дверь, и появился красивый белокурый юноша с крупным носом и близорукими голубыми глазами. Он вошел с возгласом:

— Знаете, эта аптекарша на углу, она просто кидается на прохожих!.. Грязная тварь!

Все рассмеялись за исключением смутившегося Магудо.

— Жори, король сплетников, — объявил Сандоз, пожимая руку вновь пришедшему.

— А! В чем дело? Магудо с ней спит! — закричал Жори, поняв свою неловкость. — Ну и что? Подумаешь! Кто же откажет себе, если женщина навязывается!

— Ты-то хорош! — захотел отыграться скульптор. — Чьи это когти видны на твоей физиономии, кто ободрал тебе щеку?

Все расхохотались, настал черед Жори краснеть. В самом деле, лицо у него было в ссадинах, на щеке виднелись две глубоких царапины. Сын плассанского чиновника, он с юности приводил отца в отчаяние своими любовными похождениями. Превзойдя всякую меру в излишествах, Жори, под предлогом, что он едет в Париж заниматься литературой, спасся бегством с кафешантанной певицей. Вот уже два месяца, как они расположились в самой низкопробной гостинице Латинского квартала. Эта девица буквально сдирала с него кожу всякий раз, как он изменял ей с первой встречной юбкой, попавшейся ему на тротуаре. Поэтому он всегда появлялся расцвеченный синяками, с расквашенным носом, разодранным ухом или подбитым глазом.

Завязался общий разговор, только Шэн, как упрямый рабочий вол, молча продолжал трудиться. Жори пришел в восторг от сборщицы винограда. Он обожал крупных женщин. На родине он дебютировал романтическими сонетами, воспевая бюст и пышные бедра прекрасной колбасницы, которая смутила его покой; а в Париже, где он встретился со старыми приятелями, он стал завзятым критиком искусства; чтобы существовать, он писал статейки по двадцать франков для маленькой газетки «Тамбур». Одна из таких статеек, посвященная картине Клода, выставленной у папаши Мальгра, вызвала огромный скандал, потому что Жори принес в жертву своему другу всех художников — «любимцев публики» — и объявил Клода главой новой школы, школы пленэра. В глубине души Жори был очень практичен, и ему было глубоко наплевать на все, кроме своих собственных развлечений; в статьях он всего лишь повторял теории, услышанные в компании друзей.

— Ты знаешь, Магудо, — закричал он, — я и о тебе напишу статью, я прославлю твою женщину!.. Вот это бедра! Если бы можно было за деньги найти такие бедра! — Тут же он заговорил о другом: — Кстати, мой скряга отец одумался. Он боится, как бы я его не обесчестил, и стал мне высылать по сто франков в месяц: я плачу долги.

— Для долгов ты чересчур рассудителен, — пробормотал, улыбаясь, Сандоз.

В самом деле, у Жори проявлялась наследственная жадность. Он никогда не платил женщинам и при своем беспорядочном образе жизни умудрялся прожить без денег, не делая долгов; эта врожденная способность прожигать жизнь, не имея ни гроша, сочеталась в нем с двуличностью, с привычкой ко лжи, которая укоренилась в его ханжеской семье, где он приобрел обыкновение, скрывая свои пороки, врать на каждом шагу, по любому поводу, даже без всякой необходимости. На замечание Сандоза он ответил сентенцией мудреца, отягченного жизненным опытом:

— Никто из вас не знает цену деньгам.

Слова его были приняты в штыки. Вот так буржуа! Перебранка была в самом разгаре, когда послышалось легкое постукивание по стеклу; приятели смолкли.

— В конце концов она действительно слишком назойлива! — сказал раздраженно Магудо.

— А, так это аптекарша? — спросил Жори. — Пусть войдет, позабавит нас.

Дверь отворилась, и на пороге, без приглашения, появилась г-жа Жабуй, Матильда, как все фамильярно ее называли. У нее было плоское изможденное лицо, исступленные глаза, обведенные темными кругами, вид жалкий и истасканный, хотя ей было всего тридцать лет. Рассказывали, что отцы-монахи выдали ее замуж за маленького Жабуя, вдовца, торговля которого в то время процветала благодаря благочестивой клиентуре квартала. В самом деле, иногда можно было заметить неясные силуэты в сутанах, которые таинственно маячили в глубине лавочки, благоухавшей ароматами лекарственных снадобий и ладана. Там царила монастырская сдержанность, елейность ризницы, хотя в продаже были далеко не священные предметы. Ханжи, входя туда, шушукались, как в исповедальне, и, бесшумно опуская шприцы в сумки, уходили, потупив глаза. Все дело испортил слух об аборте; впрочем, некоторые благомыслящие люди полагали, что это была всего лишь клевета, пущенная виноторговцем, помещавшимся напротив Жабуя. С тех пор как вдовец женился во второй раз, дела его пришли в упадок. Даже цветные шары и те, казалось, потускнели; подвешенные к потолку сухие травы рассыпались в прах, а сам Жабуй кашлял так, как будто душа у него выворачивалась наизнанку; от него остались только кожа да кости. И, несмотря на то что Матильда была религиозна, благочестивая клиентура мало-помалу перестала посещать лавочку, находя, что ее владелица, не считаясь с умирающим Жабуем, чересчур вольно держит себя с молодыми людьми.